Геннадий Аксенов - Бажоный [Повесть]

Захожу в избу весь в навозе вымазанный, Маланью аж смех разобрал. „Видать, полегчало мне, — говорит. — Сама пойду обряжусь“. Уперся я: „Нет и нет, сам справлюсь. Вот отмоюсь в рукомойнике и подою“.

„Ладно, — согласилась Маланья. — Когда вымоешься, одень мой сарафан с платком. А корове сена дай и говори с Буренкой ласково“. Внял я советам жены. Привел себя в порядок: умылся, одел сарафан, платок старухин на голову накинул и узелком под подбородком подвязал. Вошел в хлев вдругорядь обряжаться.

Теперь уж лампу семилинейную со стеклом в угол на гвоздик подвесил. Корове охапку сена притащил. „Буренушка“, — ласково говорю, хотя злость на нее еще и не прошла. Ну, корова сеном увлеклась, ест, хрумкает — за ушами трещит. А я к вымени с ведром подбираюсь. Обмыл вымя теплой водой, тряпочкой сухой вытер. И давай дергать за титки!

К моей радости, дойка пошла хорошо. Скоро молока набралось почти полведра, а оно все бежит и бежит тугими струями. Буренка недавно отелилась, и надои у нее были большие. Я уж и дергать за титки устал. „Ну, — думаю, — без перекура не обойтись“. Достал из кармана пачку, прикурил папироску от лампы. Дою и курю. А корова дым почуяла, подвох поняла и стала нервничать. Хвостом по лицу меня шмякнет да шмякнет. И все норовит кисточкой хвоста ударить. Того и гляди, глаз выбьет. Не знаю, куды и голову приклонить, везде достает, зараза. Терпел, терпел я, да и прикрутил мягкой проволокой кирпичик поувесистей к хвосту. Тот струной вытянулся. А я довольнехонький сижу и спокойненько вторую папироску докуриваю, а молоко в ведро бежит.

Корова сено не ест, голову повернула и на меня бельма выпучила. „Что, не узнала хозяйку? Так-то вот“, — хихикнул я.

И тут вдруг меня кирпичом по щеке как шандарахнет! Я со скамейки кувырком, а ведро опрокинулось на меня. Поднял я его и остатки молока телешу отдал. А скамейкой давай у Буренки ребра считать.

В избу вернулся с пустым ведром и весь в молоке. Да еще синяк во всю щеку. Увидела меня Маланья — и прыснула со смеху. „Вижу, — говорит, — рано я собралась умирать. Нельзя тебя, дуралея, одного оставлять“.

Гляжу — повеселела баба. И в хлеву быстренько обрядилась, и шанег напекла, так что Новый год мы встретили как положено. Но с тех пор в хлев идти меня ни за что не пошлешь!».

Василек оживился, вспомнил и о своих приключениях с коровами. Как-то они с ребятами на улице играли, а мимо коровы проходили. Одна из них славилась тем, что бодливая была. Вот ребята и давай ее дразнить. Подбегут к ней, растопырив пальцы, и кричат: «Фу-фу! Не забодаешь! Не забодаешь!».

Корова терпела, терпела назойливых ребятишек, да и помчалась за ними, опустив голову с кривыми рогами. А так как Василек был самым маленьким, не успел он и крикнуть, как корова подцепила его рогом за рубашку.

Ребята визг подняли. А помочь-то некому — летом, во время страды, в деревне остаются только дети, старики да старухи.

Носила, носила Василька корова да и бросила в крапиву. Вот уж тогда он заголосил — не все равно без штанов да с голыми ногами в крапиве находиться…

Вспомнился и другой случай на пастбище. Привязалась к Васильку корова по кличке Верба. Стоит только позвать ее — она тут как тут. Услышит свое имя — хоть откуда прибежит. Почешет ей Василек шею, мух сгонит, а другой раз и соли даст полакомиться или остатки хлебушка.

А как-то подвесил платок с ломтем хлеба к рябинке у костра и пошел поворачивать стадо на дойку. Вернувшись, он увидел такую картину: стоит Верба у рябины и давится. Это она платок с хлебом проглотила и теперь отойти от рябинки не может. Пришлось отрезать платок от ветки, и корова проглотила его вместе с хлебом.

Решил тогда Василек проучить животину, чтоб не все в рот тянула. Принес из огорода крупную луковицу и, очистив ее, позвал Вербу.

А находившемуся тут же пастуху сказал:

— Смотри, дядя Иван, как я ее, бессовестную, проучу. Луковица-то горьчущая. Я наплакался, пока кожуру снимал. Пусть и ей будет наука, что попало в рот не тянуть.

— А что ей будет-то! — рассмеялся пастух.

И действительно, Верба подошла, слизнула с ладони луковицу и тут же спокойно принялась щипать траву. Напрасно ждал Василек, скоро ли у нее заслезятся глаза. Он так этого и не дождался.

За разговорами и воспоминаниями дорога всегда короче. Василек с Егором Ефремовичем и не заметили, как добрались до косогора, спускавшегося к величавой Мезени. Отсюда, с высоты, деревня была видна как на ладони.

Дома тянулись вдоль реки тремя рядами. Около каждого дома имелся двор с хлевом, огород, колодец, а за двором — банька. Среди жилых домов выделялся клуб с развевающимся флагом на здании старой церкви. Тут же, в центре деревни, находились четырехлетняя школа, медпункт, отделение связи, правление колхоза.

Взгляд Василька задержался на белом срубе недостроенного родного дома.

— Смотри, смотри, дедко! Это наше Лебское…

Сорвав с головы шапку, парнишка подбросил ее вверх, радуясь возвращению домой.

После пережитого он чувствовал себя взрослее на несколько лет. И был готов к новым трудностям.

В деревне их ждали с нетерпением. От противоположного берега сейчас же отчалила лодка. Перевозчик дядя Осип стоял в корме с длинным шестом, а на глубине взялся за весло.

Вскоре нос лодки зашуршал о песок, и Егор Ефремович с Васильком забрались в нее. Проехав немного вверх вдоль берега, Осип повернул на деревню.

Держа ружье на коленях, Василек смотрел за борт на потемневшую воду, когда внимание его привлек крик уток.

— Черная идет!

Осип и Егор Ефремович замерли. Большая стая мчалась прямо на лодку.

Парнишка, не целясь, выстрелил, и гогочущие утки резко взмыли вверх. Но три из них замертво шлепнулись на воду.

Осип подгреб веслом и ловко выловил тушки уток. А Василек, гордо сломив ружье, вынул пустую гильзу и продул ствол.

«Хорошо, что уток подстрелил. Черная идет — жди морозов», — про себя рассуждал он, засовывая головку утки под ремень телогрейки. Егор Ефремович и Осип также забрали по крупной утке.

Не успел Василек выйти из лодки, как на него с радостным визгом обрушился пес. Собака прибежала на выстрел и, увидев хозяина, бросилась к нему, стараясь лизнуть в лицо.

— Что, Шарик, стосковался один-то? — ласково потрепал его парнишка. И они вместе направились к дому. Василек уже издали заметил, что из него то и дело выходят люди с вещами в руках. Одни несут стулья, табуретки, другие — чугунки, кастрюли. «Тоже мне сторож…» — оттолкнул он лезшую к нему собаку и ускорил шаг.

Закрывать дом на ключ в деревне не принято, достаточно у дверей на крыльце поставить палку-сторож. И для всех ясно — дома никого нет. «Там, где отперты двери и где нет засовов, воры не воруют!» — не раз говаривала мать. А тут среди бела дня без стыда и совести тащат с таким трудом нажитые матерью вещи.

Увидев, что дядя Федор и тетка Федоска заносят к себе на крыльцо деревянную кровать, на которой он спал вместе с сестрами и на которой умерла его мать, кинулся к ним.

— Федоске, Федоске подмогни, Василей, — приветливо кивнул ему дядя Федор, думая, что племянник хочет помочь им занести тяжелую кровать в избу или подарить болтавшуюся на ремне утку.

От обиды у парнишки задрожали губы.

— Моя! Не дам! Не дам! Где же я спать-то буду? — схватился обеими руками за кровать Василек.

Родственнички от неожиданности и кровать из рук выпустили.

— Как это ты мне не дашь кровать, мальчишка?! — Федор даже побагровел от возмущения. — Мы ведь не даром ее взяли. Цельный червонец, десять рубликов — один к одному, твоей тетке отдали. Убери руки, Василей, добром прошу. Тащи, Федоска, кровать. Что стоишь — рот открыла?

Василек как побитый пошел прочь. Смысл сказанных Федором слов медленно доходил до сознания. Да у него же тетка приехала! Как он мог про нее забыть? А у нее, видимо, денег нет на обратную дорогу, вот она часть вещей и продает. Есть из-за чего расстраиваться. Он может спать и на полу и на печке, да и сам смастерит себе кровать. Можно устроиться и на лавочке пока — телогрейку под голову — и порядок. Много ли ему одному надо…

С этими мыслями Василек робко, как неродной, вошел в избу и увидел — она пуста; все, что было заведено при матери, исчезло. Даже лавочки-скамейки — и той не осталось. Лишь печка на месте стоит.

Нахмурив белесые, выгоревшие за лето на солнце брови, усталый и худой, в грязной, прожженной телогрейке Василек, словно одеревенев, стоял в своей опустевшей избе. Он не слышал, как мягкой кошачьей походкой вошла голубоглазая и румяная женщина, с лучистыми ямочками на щеках и с золотыми серьгами в мочках ушей. А когда заметил ее, то никак не подумал, что это и есть его тетя Фрося.

— Так во-от ты ка-акой племянни-чек!

Подойдя к нему, женщина слегка прикоснулась к его плечам руками, словно боясь испачкать свои пухлые пальцы с перстнями и маникюром.